Пейзаж в поэме "Мцыри"
Функции пейзажа
Адская бездна и райский сад, пейзаж-бред, пейзаж-черный квадрат
"Мцыри" - пейзажная лирика. Пейзаж в «Мцыри» хотя и играет как бы второстепенную роль — фон в буре чувств героя, тем не менее, он художественно доминантен и имеет свою особую логику — систему знаков в безмерности отражений.
Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь.
Действие начинается с точного указания места действия, пейзажа развалин монастыря, страж которых тот самый, возможно, старик, что рассказал Лермонтову историю своей жизни, и ни одна живая душа не смогла бы нарушить тайну столь живой и откровенной исповеди. Развалины — знак былого величия, говорящая история, похороненная ныне вековая дружба Грузии и России. Россия - она моя, Грузия - она моя, женский род, две сестры.Пейзаж-сравнение "будто две сестры" означает Грузию и Россию, сестер.
И могильные плиты над всем этим пейзажем. Кенотафом- символической могилой — начинать романтическую поэму? Что ж… В этом и величие певца «Демона», и его болезненное, отчетливо выраженное стремление к смерти. Здесь же идет знакомство с постаревшим главным героем, оппозиция вертикаль-горизонталь. Кто-то не видит символа и твердит мцыри умер, он романтический герой, тогда как он старик седой, тот самый "развалин страж полуживой", который рассказал лермонтову о своем детстве и своей юности. ему некуда бежать, он смирился, или понял, за что именно он ответственный перед богом и людьми - за сохранение памяти, что в этих развалинах.
Разумеется, это романтизм - первый же пейзаж поэмы возносить, прятать высоко в горах, а оттуда начинать с детства героя, с глубокой скважины стены, сквозь которую видна часть мира — заманчивая, зовущая мечты в «мир тревог и битв». Дитя военачальника горских народов, он пленник генерала Ермолова, но еще не ведает, что в монастыре том для братии нет пленников, а есть только мир под суровыми горами — низ, и за облаками — бог — верх. Братья суровы как сама природа гор и, может быть, оттого вызывают у мальчика чувство враждебности и нежелание прервать молчание, он только потом понимает, как ошибся. И тот, кто рассказал Лермонтову эту историю, стал христианином, вот он «сметает пыль с могильных плит», один, не уходит, чтит их память. Он, мусульманин, предназначен был принять христианство, соединить в себе Запад и Восток, он стал знаком, символом смирения для поэта, так же проходившего жестокие антитезы судьбы. Можно предположить, что это смирение старика выражает разные противоборствующие аспекты в мировоззрении Лермонтова, в которых нет ясности, как туманном небе гор на его знаменитых акварелях.
В следующем пейзаже остается то же самое место, но переносится в прошлое, в повествование мцыри. Гроза - небесный пейзаж - сочетается с портретом: "обняться с бурей был бы рад" . И побег в ночь, в неизвестность , где ни одна звезда не освещает путь.
Небо, как и все возвышенное, не имеет границ и четких очертаний, лишь в ночном пейзаже - чем не черный квадрат Малевича? - и вот появляется к утру полоса света, позволяющая видеть острую суть земной тверди, орнамент бытия-сквозь-неведение, черный квадрат, по которому провели мелом:
Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор...
Далее "И миллионом черных глаз глядела ночи темнота" - а в этом черном квадрате тьмы не только очертания глаз, но и ветвей, которые видит Мцыри. Словно по черной поверхности прошлись иглой, вырисовали ветки, веки... в дальнейшем пастернак эти глаза сделает биноклями в театре Гамлета.
Этот пейзаж символизирует переход от природы-друга к природе врагу, сейчас она примется искушать его (природа- рай) и заманит (природа-ад), райский сад граничит с адской бездной, потому что несмотря на точные предостерегающие знаки, он продолжает и продолжает свой вымученный в бесплодных терзаниях путь. Что это за знаки? Он видит их и читает.
Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
«Братья в пляске круговой» — деревья, он будет ходить по кругу, из круга танца нет выхода, это кольцо.
В реальности - статичный пейзаж, в воспоминаниях - динамичный портрет братьев. Сравнение чередуется с прямой аллегорией реки времен:
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял.
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года -
Им не сойтиться никогда!
Как Кавказу и Грузии, возможно.
«Груды темных скал», разделяемые потоком — это пейзаж-аллегория, невозможность соединения с родиной, поток жизни разделил две религии, два мира, родину и чужбину, «им не сойтися никогда». Когда-то это была единая религия, но поток времени разделил ислам и христианство, им не сойтись. По земной тверди дойти... до истины... невозможно. Мцыри видит «облачко за облачком» плывут к Востоку- да, по небу долететь — нет препятствий, как нет и не может быть препятствий в области возвышенного. Земное не помощник великого воссоединения, лишь небо, и потому столько внимания пейзажам неба. Земная твердь — круги ада. Пейзаж-сравнение, пейзаж- аллегория:
… на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.
Ущелье, по склонам которого Мцыри карабкался с риском для жизни, а девушка шла, держа кувшин над головой — это та пропасть, в которую был низвергнут Люцифер. Почему райский сад соседствует с этой "грозящей бездной"? Почему ад всегда рядом с раем? Но и для всех ли это грозящая бездна?
Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
Для женщины земной путь проще, она идет по знакомому пути, знает тропы — хоть в самый ад - и идет по ним, «смеясь неловкости своей». Путь мужчины- неизведанное, путь женщины - проторенные тропы. Адская бездна не для всех адская. Символика этого пейзажа опять настолько проста, что мало кому хочется ее разгадать. Блок говорил о сне во сне Лермонтова — эта девушка, возможно, сновидение, близкое к тому, о котором мечтал Лермонтов в стихотворении «Выхожу один я на дорогу», ведь голос, песня... и где? - в той пропасти, в которую был низвергнут злой дух. Смерть рядом с жизнью, пауза на предельной грани интервала.
Пейзаж- сон, пейзаж-бред, когда Мцыри бросало из озноба в жар. Морской пейзаж-бред. Холодная струя в раненую грудь как облегчение и исцеление от небес и снова прекрасное пение — на этот раз пела золотая рыбка, несомненно из сказок Пушкина, как и тот дуб из стихотворения — символ соединяющего миры Лукоморья. Но с одной лишь разницей — рыбка сама просительница. Она манит в бездну, умоляя остаться с ней. Зловещий зоообраз, представительница того, второго мира, о котором грезили немецкие романтики.
"Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой".
Но этот выбор возможен лишь в пушкинской парадигме противостояния холода времени, пропитанного романтизмом, и жаркой души. Да и вот она, душа; пожалуй, тот молчаливый холод был ее маской.
Смысл пейзажа в концовке — окончательное умиротворение и смирение, прощение и открытость утаенного.
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Мы видели сначала лишь развалины и стены тюрьмы, мы видели угловую башню, мы и не знали, что в самом монастыре есть сад, откуда виден Кавказ, есть акации, есть все, чтобы лицезреть всю красоту, земную и небесную. Мцыри не умер - смирился. Природа указала ему его место, его настоящих друзей - духовных братьев - и путь служения.
Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь.
Действие начинается с точного указания места действия, пейзажа развалин монастыря, страж которых тот самый, возможно, старик, что рассказал Лермонтову историю своей жизни, и ни одна живая душа не смогла бы нарушить тайну столь живой и откровенной исповеди. Развалины — знак былого величия, говорящая история, похороненная ныне вековая дружба Грузии и России. Россия - она моя, Грузия - она моя, женский род, две сестры.Пейзаж-сравнение "будто две сестры" означает Грузию и Россию, сестер.
И могильные плиты над всем этим пейзажем. Кенотафом- символической могилой — начинать романтическую поэму? Что ж… В этом и величие певца «Демона», и его болезненное, отчетливо выраженное стремление к смерти. Здесь же идет знакомство с постаревшим главным героем, оппозиция вертикаль-горизонталь. Кто-то не видит символа и твердит мцыри умер, он романтический герой, тогда как он старик седой, тот самый "развалин страж полуживой", который рассказал лермонтову о своем детстве и своей юности. ему некуда бежать, он смирился, или понял, за что именно он ответственный перед богом и людьми - за сохранение памяти, что в этих развалинах.
Разумеется, это романтизм - первый же пейзаж поэмы возносить, прятать высоко в горах, а оттуда начинать с детства героя, с глубокой скважины стены, сквозь которую видна часть мира — заманчивая, зовущая мечты в «мир тревог и битв». Дитя военачальника горских народов, он пленник генерала Ермолова, но еще не ведает, что в монастыре том для братии нет пленников, а есть только мир под суровыми горами — низ, и за облаками — бог — верх. Братья суровы как сама природа гор и, может быть, оттого вызывают у мальчика чувство враждебности и нежелание прервать молчание, он только потом понимает, как ошибся. И тот, кто рассказал Лермонтову эту историю, стал христианином, вот он «сметает пыль с могильных плит», один, не уходит, чтит их память. Он, мусульманин, предназначен был принять христианство, соединить в себе Запад и Восток, он стал знаком, символом смирения для поэта, так же проходившего жестокие антитезы судьбы. Можно предположить, что это смирение старика выражает разные противоборствующие аспекты в мировоззрении Лермонтова, в которых нет ясности, как туманном небе гор на его знаменитых акварелях.
В следующем пейзаже остается то же самое место, но переносится в прошлое, в повествование мцыри. Гроза - небесный пейзаж - сочетается с портретом: "обняться с бурей был бы рад" . И побег в ночь, в неизвестность , где ни одна звезда не освещает путь.
Небо, как и все возвышенное, не имеет границ и четких очертаний, лишь в ночном пейзаже - чем не черный квадрат Малевича? - и вот появляется к утру полоса света, позволяющая видеть острую суть земной тверди, орнамент бытия-сквозь-неведение, черный квадрат, по которому провели мелом:
Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор...
Далее "И миллионом черных глаз глядела ночи темнота" - а в этом черном квадрате тьмы не только очертания глаз, но и ветвей, которые видит Мцыри. Словно по черной поверхности прошлись иглой, вырисовали ветки, веки... в дальнейшем пастернак эти глаза сделает биноклями в театре Гамлета.
Этот пейзаж символизирует переход от природы-друга к природе врагу, сейчас она примется искушать его (природа- рай) и заманит (природа-ад), райский сад граничит с адской бездной, потому что несмотря на точные предостерегающие знаки, он продолжает и продолжает свой вымученный в бесплодных терзаниях путь. Что это за знаки? Он видит их и читает.
Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
«Братья в пляске круговой» — деревья, он будет ходить по кругу, из круга танца нет выхода, это кольцо.
В реальности - статичный пейзаж, в воспоминаниях - динамичный портрет братьев. Сравнение чередуется с прямой аллегорией реки времен:
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял.
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года -
Им не сойтиться никогда!
Как Кавказу и Грузии, возможно.
«Груды темных скал», разделяемые потоком — это пейзаж-аллегория, невозможность соединения с родиной, поток жизни разделил две религии, два мира, родину и чужбину, «им не сойтися никогда». Когда-то это была единая религия, но поток времени разделил ислам и христианство, им не сойтись. По земной тверди дойти... до истины... невозможно. Мцыри видит «облачко за облачком» плывут к Востоку- да, по небу долететь — нет препятствий, как нет и не может быть препятствий в области возвышенного. Земное не помощник великого воссоединения, лишь небо, и потому столько внимания пейзажам неба. Земная твердь — круги ада. Пейзаж-сравнение, пейзаж- аллегория:
… на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.
Ущелье, по склонам которого Мцыри карабкался с риском для жизни, а девушка шла, держа кувшин над головой — это та пропасть, в которую был низвергнут Люцифер. Почему райский сад соседствует с этой "грозящей бездной"? Почему ад всегда рядом с раем? Но и для всех ли это грозящая бездна?
Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
Для женщины земной путь проще, она идет по знакомому пути, знает тропы — хоть в самый ад - и идет по ним, «смеясь неловкости своей». Путь мужчины- неизведанное, путь женщины - проторенные тропы. Адская бездна не для всех адская. Символика этого пейзажа опять настолько проста, что мало кому хочется ее разгадать. Блок говорил о сне во сне Лермонтова — эта девушка, возможно, сновидение, близкое к тому, о котором мечтал Лермонтов в стихотворении «Выхожу один я на дорогу», ведь голос, песня... и где? - в той пропасти, в которую был низвергнут злой дух. Смерть рядом с жизнью, пауза на предельной грани интервала.
Пейзаж- сон, пейзаж-бред, когда Мцыри бросало из озноба в жар. Морской пейзаж-бред. Холодная струя в раненую грудь как облегчение и исцеление от небес и снова прекрасное пение — на этот раз пела золотая рыбка, несомненно из сказок Пушкина, как и тот дуб из стихотворения — символ соединяющего миры Лукоморья. Но с одной лишь разницей — рыбка сама просительница. Она манит в бездну, умоляя остаться с ней. Зловещий зоообраз, представительница того, второго мира, о котором грезили немецкие романтики.
"Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой".
Но этот выбор возможен лишь в пушкинской парадигме противостояния холода времени, пропитанного романтизмом, и жаркой души. Да и вот она, душа; пожалуй, тот молчаливый холод был ее маской.
Смысл пейзажа в концовке — окончательное умиротворение и смирение, прощение и открытость утаенного.
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Мы видели сначала лишь развалины и стены тюрьмы, мы видели угловую башню, мы и не знали, что в самом монастыре есть сад, откуда виден Кавказ, есть акации, есть все, чтобы лицезреть всю красоту, земную и небесную. Мцыри не умер - смирился. Природа указала ему его место, его настоящих друзей - духовных братьев - и путь служения.
Согласно воспоминаниям, Лермонтов сам видел Мцыри собственными глазами. Во время своей первой ссылки на Кавказ в 1837 году, странствуя по старой Военно-Грузинской дороге, он «наткнулся в Мцхете… на одинокого монаха… Лермонтов… узнал от него, что родом он горец, пленённый ребёнком генералом Ермоловым… Генерал его вёз с собою и оставил заболевшего мальчика монастырской братии. Тут он и вырос; долго не мог свыкнуться с монастырём, тосковал и делал попытки к бегству в горы. Последствием одной такой попытки была долгая болезнь, приведшая его на край могилы…
Некропейзажи, обрамляющие поэму, скорее свидетельство бессмертия. Старик, "развалин страж полуживой", хранит ту ценность, которую грузины не должны были забывать, но забыли.
Некропейзажи, обрамляющие поэму, скорее свидетельство бессмертия. Старик, "развалин страж полуживой", хранит ту ценность, которую грузины не должны были забывать, но забыли.
Изображение пейзажа в декорациях - искусство профессии - в глазах романтика
Вы гордитесь своими волнующими и пенящимися морями, озерами с оптическим отражением и, конечно, считаете торжеством своего искусства, когда вам удается создать движущееся отражение идущих через озеро по мосту людей. Правда, это доставило вам одобрение удивленной публики; но все-таки, как я уже доказал, ваше стремление было ошибкой в самой своей основе. Море, озеро, реку, словом — всякую воду лучше всего изображать так: берут две доски длиною в ширину сцены, выпиливают на верхней их стороне зубцы, расписывают на них голубой и белой краской маленькие волны и подвешивают обе доски, одну за другой, на веревках так, чтобы их нижняя сторона чуть касалась пола. Затем эти доски слегка раскачивают, и скрипящий звук, производимый ими, когда они касаются пола, означает плеск волн.
Что мне сказать, господин декоратор, о ваших таинственных и жутких лунных пейзажах? Ведь ловкий машинист сумеет обратить в лунный пейзаж любую декорацию. А именно — в четырехугольной доске прорезывается круглая дыра, заклеивается бумагой, а сзади нее ставится свечка в ящике, выкрашенном красной краской. Это приспособление подвешивается на двух толстых, выкрашенных в черное веревках — вот вам и лунный свет! Разве не будет вполне соответствовать намеченной цели, если машинист, при слишком сильном волнении в публике, заставит нечаянно провалиться того или иного из главных злодеев и таким образом сразу пресечет все слова, которыми он мог бы еще больше взволновать зрителя? Относительно провалов я должен, однако, заметить, что подвергать актера опасности можно лишь в том крайнем случае, когда дело идет о спасении публики. Вообще же его следует всемерно щадить и только тогда пускать в ход провал, когда актер находится в надлежащей позиции и равновесии.
(Гофман. Крейслериана)
Что мне сказать, господин декоратор, о ваших таинственных и жутких лунных пейзажах? Ведь ловкий машинист сумеет обратить в лунный пейзаж любую декорацию. А именно — в четырехугольной доске прорезывается круглая дыра, заклеивается бумагой, а сзади нее ставится свечка в ящике, выкрашенном красной краской. Это приспособление подвешивается на двух толстых, выкрашенных в черное веревках — вот вам и лунный свет! Разве не будет вполне соответствовать намеченной цели, если машинист, при слишком сильном волнении в публике, заставит нечаянно провалиться того или иного из главных злодеев и таким образом сразу пресечет все слова, которыми он мог бы еще больше взволновать зрителя? Относительно провалов я должен, однако, заметить, что подвергать актера опасности можно лишь в том крайнем случае, когда дело идет о спасении публики. Вообще же его следует всемерно щадить и только тогда пускать в ход провал, когда актер находится в надлежащей позиции и равновесии.
(Гофман. Крейслериана)
