Время всплеска национального самосознания - война 1812 года, восстание декабристов - стало Золотым веком русской литературы, которую ждали, на которую возлагали большие надежды. С жадностью ловили новое слово, праведную, нелицеприятную для царей речь поэтов. И в то же время поэзия была оазисом в пустыне ссылок за свободомыслие и николаевской реакции.
Пушкина назвал Достоевский «чрезвычайным и, может быть, единственным явлением русского духа», «русским человеком в его развитии, каким он, может быть, явится чрез двести лет». Один выражает многое, "питомцы столетий" - по выражению Лермонтова "Три пальмы". Все это связано было с историософией Гегеля - дух истории, история идет, история движется к высочайшему, история всегда находит себе воплощение вся в одном. Вот в нем, в Гегеле, воплотилась вся история философии, и он создал философию истории. И потому никого не удивило, что вся мировая поэзия могла воплотиться в одном Пушкине.


Девятнадцатый век из прошлого уже стал позапрошлым, и его логика сейчас может быть осмыслена на новой волне – с иной точки зрения - в целостности, ведь, по замечанию Розанова, мы всегда ближе к дедам, чем к отцам. И если рассматривать XX век как отца, то XIX – наш дед, в чертах которого мы ищем собственное отражение. Литература стала рассматриваться не по частям, а как некий процесс, в который априори входят все, лишь подключаясь к разным слоям единой культуры, единого хода времени. Потому каждая сгоревшая или неразобранная рукопись, непонятое явление - прореха на штанах идеально сшитого костюма.
Кукольник, Каролина Павлова, Бенедиктов – в различных литературоведческих аспектах – долго принадлежали к числу замалчиваемых поэтов. В.И.Даль – сказочник и составитель словаря, изучался фрагментарно. Каролина Павлова – в связи с названием Цветаевского сборника «Ремесло», а блиставший в свое время Бенедиктов и другие баловни «славы мимолетной» пополнили шутливое литературоведческое наблюдение о связи с капитаном Лебядкиным – то есть «все плохо». В плане тотальной графомании рассматривается «поэт, любимый небесами» граф Хвостов, и, кажется, из-за острой и не совсем приличной эпиграммы Пушкина, оттуда никогда не выберется.
Розанов, создавая теорию «литературных отталкиваний» не забывает напомнить и о Гоголе, которого хотели замолчать, забыть, как некую «дрянь, гадость»
Времена замалчивания ушли в прошлое. И теперь мы рассматриваем преемственность, видя в одном ряду образы фонтана у Тютчева, Баратынского и Кукольника. Что связывает их? Рассмотрим это на примере тех «фонтанов». У Баратынского важна горизонталь – отзыв долины. Коммуникация у Баратынского идет по горизонтали: фонтан говорит, долина слушает и отзывается.

Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединят протяжный вой
С протяжным отзывом долины.

Я слышу: свищет аквилон,
Качает елию скрыпучей,
И с непогодою ревучей
Твой рёв мятежный соглашен.

Зачем, с безумным ожиданьем,
К тебе прислушиваюсь я?
Зачем трепещет грудь моя
Каким-то вещим трепетаньем?

Как очарованный стою
Над дымной бездною твоею
И, мнится, сердцем разумею
Речь безглагольную твою.

Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединяй протяжный вой
С протяжным отзывом долины!
Е. Баратынский, 1824
У Тютчева – вертикаль. Стремление к высоте, к идеальному.
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится;
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной -
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.

О смертной мысли водомет,
О водомет неистощимый!
Какой закон непостижимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!..
Но длань незримо-роковая
Твой луч упорный, преломляя,
Свергает в брызгах с высоты.
Ф.И. Тютчев 1836
У Кукольника рефлексия направлена на себя – внутрь.
Беги, фонтан, лети, фонтан,
Алмазной пылью рассыпайся!
Блестящим солнцем осиян,
То упадай, то возвышайся!
Ты жизнь моя, ты мой портрет!

Один, в саду благой природы,
Не ведая мирских сует,
В беседе чувства и свободы,
С моей божественной мечтой,
С моею радостью прекрасной,
Слова в созвучности согласной
Мечу обильною струей.

Я счастлив, как и ты! Свободно
Я лепечу слова мои,
Как ты бросаешь своевольно
Свои зеркальные струи.
Я не желаю глупой славы
И гордых не маню очей,
Не пью людских похвал отравы

И не горю в огне страстей.
Кукольник, 1833
Но главное, конечно, в комбинировании деталей и точек съемки, которое создает звуковую горизонталь у Баратынского (протяжный вой фонтана «с протяжным отзывом долины»); зрительную вертикаль у Тютчева («поднявшись к небу», «ниспасть на землю осужден») и автопсихологическую – внутрь - у Н.Кукольника (с моей божественной мечтой»). Кукольник саморефлексивен, автопсихологичен, фонтан и его жизнь, и его портрет, его памятник, его завет христианской скромности:
Я не желаю глупой славы
И гордых не маню очей,
Не пью людских похвал отравы

И не горю в огне страстей.

Пушкин в своем «Фонтане любви» покажет, что и ханы любить умеют – а это уже этнокультурная перспектива.
Таким образом, мы видим, что одна и та же натура – в данном случае фонтан - может стать предметом всестороннего осмысления – если взять сразу нескольких авторов и соединить их перспективы, разные точки видения. Получится 3D или 4D изображение, автор которого Пушкин-Тютчев-Кукольник-Баратынский.
Задание1. Проанализируйте все три стиха в их взаимосвязи и единстве.